Оправдание - Страница 56

— У нас, вишь ты, с детьми многие, ну нельзя ж их в общие бараки, вот и живут в лагере. Опять же много беспризорщины в городе, — которые знают, те и свозят их сюда. Они у нас живо в закон въезжают.

В этом Рогов не сомневался, но вслух ничего не сказал. Он иногда щупал глаз, под которым набряк фингал. Павел ударил его далеко не со всей мочи, но и этого хватило. Можно, конечно, было сказать ему, что новых не трогают, — но это, видимо, и не называлось «трогать». Это было именно что-то вроде инициации, после которой Павел сразу стал дружелюбнее, или гимнастического упражнения, только во взрослом варианте местной гимнастики.

Навстречу попались трое, тащивших тяжелое бревно. Среди них Рогов узнал Андрона.

— Павел, что шапки не ломаешь? — спросил Андрон. — Пишу тебе!

Все трое синхронно остановились, сбросили бревно. Павел торопливо сдернул синий вельветовый берет, но Андрон уже доставал из-под мышки свою тетрадь. Он старательно вписал туда несколько слов (Рогов разглядел, что наверху страницы стояло красивое, красной ручкой выведенное «Павел Баташев», — видимо, на каждого была заведена своя страница) и снова спрятал тетрадь под мышку, после чего скомандовал:

— Взяли!

Зачем и куда они несли бревно, Рогов не понял: никакого строительства вокруг не наблюдалось. Пасека раскинулась вдоль опушки метров на двести: несколько больших ульев, между которыми расхаживал в брезентовой робе рослый бородач, отвечающий за все это хозяйство. Рогов почти не удивился, увидев, что все лицо его заплыло и опухло от множества пчелиных укусов, от которых тут, вероятно, не принято было предохраняться.

— Здоров, Михаил! — крикнул ему Павел еще издали. — Нового веду!

— Покрестить его, что ли? — бодро спросил Михаил, и у Рогова не возникло сомнений в характере предстоящего «крещения».

— Нет, он на карантине пока! Так, покажешь ему…

— Это можно, — гостеприимно проговорил искусанный Михаил; он вообще был мужик уверенный, и казалось, что эта-то уверенность, красная, ядовитая, его и распирает, так что с каждым укусом он словно все больше преисполнялся самовлюбленностью. Причина, должно быть, была еще и в том, что пасечник жил отдельно от всех, вне бараков, на отшибе, и в отличие от прочих имел право жить с женой: изба его, несколько кособокая, но крепкая, стояла тут же. Жены, правда, нигде не было видно, но по намекам, которыми он обменивался с Павлом, Рогов успел понять, что пасечник женат недавно и жену привез из города. Дело на пасеке было поставлено отлично: ничего не понимая в пчеловодстве, Рогов не мог не отметить основательности ульев и не оценить меда; три куска сот Михаил поднес ему на алюминиевой тарелке.

— Прямо как знал я, — сказал он радостно. — Баба мне говорит сегодня: дай медку! А я в ответ: нет, мать, погоди, быть гостю! Чую нового! Он когда же пришел?

— Вчера, — ласково отвечал Павел. Интонация его, когда он говорил о Рогове с другими обитателями поселка, становилась снова той же самой ласковой, воркующей, и какая-то тайная гордость за Рогова звучала в ней — так хозяйка хвалит сына-отличника или удавшийся пирог. — Его вчера привели, он и на отпевании был. Зря ты не пошел.

— Не положено, — вздохнул Михаил.

— Да ладно, — махнул рукой Павел. — Ты на сколько отпеваний отлучен?

— На четыре, — жалобно протянул Михаил, вмиг растеряв всю уверенность.

— И сколько еще?

— Еще одно…

— Да простил бы он тебя. В следующий раз сходи.

— А когда теперь?

— Эх, Михаил, — сказал Павел. — От людей отбился, ничего не знаешь. Сегодня вечером Петька представление покажет, стало быть, и конец ему.

— Петька-то? — Пасечник усмехнулся. — Это погляжу. Это стоит того.

До обеда Павел показал Рогову склады, сказав, что закон запрещает к ним приближаться всем, кроме женщин — дежурных по кухне; рассказал, как назначаются дежурные по поселку и патруль (каждому приходилось заступать по два раза в месяц), а напоследок повел к женскому бараку. Мужских было два, женский — один, и запах в нем стоял как будто более слабый, но и более отвратительный, чем в том, где спал в эту ночь Рогов. Он замечал иногда и в больницах, где ему случалось по разным поводам недолго лежать в молодости, что вонь женских палат — другая: более тонкая, но и более мерзкая. Подспудно Рогов знал и то, что увидит в женском бараке нечто куда более страшное, чем видел до сих пор в мужских: он знал и то, что женщины, часто бывая не в пример прекраснее, отважнее и талантливее мужчин, точно так же превосходят их и в падении, небрежении, невежестве, — и даже женское уродство страшней и как-то кощунственнее мужского. Женщин в поселке не было видно — только одна попалась Рогову на глаза, когда они с Павлом ходили к помосту. Женщина — вероятно, дежурная по кухне — вышла из лесу с коромыслом. Свободные от дежурства, догадался Рогов, весь день проводили в бараке; по здешним законам, видимо, допускалось и особое, дополнительное мучение — строго раздельная жизнь.

В бараке было душно. Одни шили, другие вышивали или вязали, третьи, сидя на крыльце и вдоль стены, перетирали с сахаром облепиху. Внутри барака, где тоже топилась железная печь, многие были полуодеты, и приход двух мужчин не заставил их ни смутиться, ни прикрыться. Со стыдливостью в Чистом вообще обстояло странно.

Рогов инстинктивно отводил глаза. Его не встретили ни глумливыми усмешками, ни подначками, — рассматривали спокойно и просто, как экспонат, видимо, прикидывая, каков он будет, когда и на него начнут распространяться общие правила; поскольку единственной радостью обитателей поселка было наблюдать за мучениями друг друга, каждый житель Чистого тут же соображал, каков будет Рогов на дыбе или на рогульках (рогульки он представлял себе смутно, и как выглядит наказание ими — не знал). Только один взгляд он почувствовал кожей — взгляд, полоснувший его, как узкое лезвие. Рогов уставился в тот угол барака, откуда блеснул темный глаз, горячо скользнувший по нему: невысокая девушка в низко повязанном платке, согнувшись, сидела на лавке, протянувшейся вдоль стены, и что-то бормотала, покачиваясь. Рогов вслушался: ему померещилось, что из угла доносится тот самый жаркий шепот, который послышался ему тогда в лесу.